«Маленькие трагедии» были написаны в Болдинскую осень 1830 года. Тогда же Пушкин почти завершил роман «Евгений Онегин» (годом позже будет добавлено письмо Онегина к Татьяне). Эти произведения упомянуты рядом не случайно: они концептуально связаны. Роман в стихах посвящен теме «лишнего человека», «маленькие трагедии» повествуют об экзистенциальных установках людей принципиально иного антропологического типа. В «маленьких трагедиях» представлены персонажи, которые не являются «лишними», противоположны «лишним» и принадлежат к подавляющему большинству человечества. Чем живет это большинство? какие типологические способы существования ему свойственны? – вот вопросы, интересующие автора в первую очередь.

Идеалом «лишнего человека» является познание. Если жить не ради него, то придется ограничиться самоценным бытием, т. е. существованием ради существования. Самоценное бытие обладает двумя полюсами: гедонистическим и аскетическим. Таким образом, типологическими способами существования тех людей, которые не относятся к «лишним», являются гедонизм и аскетизм. Это полюсы, между которыми находится огромное множество переходных стадий, заключающих в себе бесконечное число возможных вариантов отношения к действительности.

Чем обусловлен особый экзистенциальный статус гедонизма и аскетизма? Тем, что самоценное бытие не несет в себе смысла жизни. На его отсутствие человеческая психика реагирует страхом смерти, по отношению к которому гедонизм и аскетизм служат типологическими формами сублимации и тем самым – типологическими способами психической защиты.

«Маленькие трагедии» посвящены художественному исследованию гедонистического и аскетического способов существования. Произведения, которые входят в этот цикл, фабульно различны, их персонажи не переходят из пьесы в пьесу. Единство «маленьких трагедий» возникает благодаря сквозному конфликту между гедонистическим и аскетическим способами существования. В «маленьких трагедиях» Пушкин рассматривает эти формы применительно прежде всего к четырем видам отношений: отец – сын («Скупой рыцарь»), гений – завистник («Моцарт и Сальери»), мужчина – женщина («Каменный гость»), мирянин – священник («Пир во время чумы»).

«Пир во время чумы» – заключительное произведение цикла. Литературной основой этой пьесы послужила трагедия британского драматурга Джона Вильсона «Город чумы» (1816 г.). Однако гораздо более важную роль сыграл уникальный человеческий и художнический опыт Пушкина, побудивший его прибегнуть к изображению исключительно напряженной ситуации. Ее апокалиптическую грандиозность сам факт эпидемии не исчерпывает (у Вильсона исчерпывает), а лишь катализирует. В «маленькой трагедии» на переднем плане находится чрезвычайно широкий контекст: неизбежность для человека жить под Дамокловым мечом смерти.

Пушкина волнует не столько конкретика, отображенная им в «Пире во время чумы», сколько глобальный вопрос: как живет человек, который относится не к типу «лишних», а к подавляющему большинству людей, точнее, какой способ существования он выбирает, зная, что его бытие конечно? Если учесть, что эмоциональная реакция на это знание – страх смерти, то обозначенная проблема может быть сформулирована определеннее: как защититься от страха смерти?

Страх смерти является самым сильным негативным переживанием. Будучи таковым, он в той либо иной постоянно наличествует у человека и структурирует все его отрицательные переживания и эмоции, выступая в качестве их содержания. Конструктивным преодолением страха смерти является актуализация смысла жизни, паллиативным (мнимым) – актуализация самоценного бытия (существования ради существования), т. е. гедонистической либо аскетической парадигмы переживаний.

В связи со сказанным необходимо обратиться к расшифровке метафоры заглавия пушкинской пьесы. В нем сопряжены диссонансные феномены. В слове «пир» внятно декларировано гедонистическое начало. Пир – это и прямая актуализация пищевого инстинкта, который является базовым жизнеобеспечивающим инструментом, и социальное, отношенческое действо, принципом которого выступает утверждение гедонизма как способа существования. Контраст пиру – чума, незатейливая метафора смерти. Итак, в названии «Пир во время чумы» представлена гремучая смесь антиномий, воплощающая идею гедонистического бунта против неумолимости рока.

Герои пьесы не убежали от смертельной заразы, и она непосредственно угрожает им и их близким. Жертвами чумы стали многие жители города. На глазах у участников пира проезжает телега с мертвецами. Эти события и зрелища обостряют у молодых людей страх смерти, который доводит до их отчаяния и помрачает даже «самые блестящие умы». «Что делать нам? и чем помочь?» – задается риторически бессильным вопросом Вальсингам.

С приходом чумы в город поединок между гедонизмом и аскетизмом вступает в экстремальную фазу, и чаша весов начинает склоняться на сторону аскетического способа существования. Показательно, что первым из компании пирующих умер весельчак Джаксон, чьи «…шутки, повести смешные, // Ответы острые и замечанья, // Столь едкие в их важности забавной // Застольную беседу оживляли…». Уходом из жизни этого персонажа автор подчеркивает: явственная опасность гибели заглушает прежде всего внушительные проявления гедонизма. (Хотя, заметим, гедонизм, каким бы резким ни было сужение его поля, никогда полностью не замещается аскетизмом).

Развивая эту тему, Пушкин обнаруживает ее новые аспекты. Души и судьбы героев пьесы предстают ареной яростной борьбы гедонизма с аскетизмом. Смерть матери и жены оказывает на Вальсингама аскетизирующее воздействие. Сопротивляясь ему и, значит, не соглашаясь покоряться страху смерти, герой бросается в гедонистическую крайность: возглавляет собрание пирующих. В речах и поступках Вальсингама прослеживается мотив демонстративного соперничества с чумой, упрямое стремление превратить ее в повод к наслаждению.

По просьбе председательствующего Мери поет «жалобную песню» о невозвратимых временах и грозной беспощадности чумы. Вальсингам рассчитывает на то, что наивность Мери рассмешит пирующих, однако его расчет не оправдывается. Луиза, вместо того чтобы расхохотаться, осуждает простодушную певицу за сентиментальность и незатейливость в желании нравиться мужчинам, и тут же падает в обморок, увидев повозку с мертвыми телами. «...нежного слабей жестокий», – устами своего персонажа комментирует эту ситуацию автор (один из излюбленных пушкинских приемов – мимоходом указывать на психологические закономерности). Слабость Луизы заключается в том, что она пользуется крайним средством – бессердечием, не имея душевных сил оставаться в рамках тактичности. Заметим все же, что эта немочь героини не только обусловлена ее скверным характером, но и спровоцирована страхом смерти.

В психологическом противоборстве женщин намечен центральный конфликт «маленькой трагедии». В песне Мери, проникнутой мотивом невинной жертвенности, упоминаются «церковь божия», учеба в школе, крестьянский труд – добродетели аскетического ряда, грубо вытесненные кладбищенской суетой. Прекословившая певице Луиза скомпрометировала себя обмороком, и столкновение гедонизма и аскетизма завершилось победой последнего. Впрочем, кроткая Мери, как и положено поборнице аскетизма, не упивается своим скромным триумфом, а призывает оппонентку к примирению: «Сестра моей печали и позора, // Приляг на грудь мою». Но в этой фразе, не без возражающего умысла выдержанной автором в романтическом стиле, звучит осуждение гедонизма и раскаяние героини в причастности к нему.

Не в пользу гедонизма и настойчиво проводимая в пьесе параллель между ним и безумием. Да и сам пир оставляет впечатление траурного застолья. Его участников принудила быть вместе угнетенность страхом смерти и, соответственно, потребность избавиться от него, предавшись удовольствиям. Однако персонажи «маленькой трагедии» напряжены и подавлены, в их среде нет беспечного веселья, дионисийского разгула.

Репутацию наслаждения радостями бытия призвана спасти «вакхическая песнь» Вальсингама, недаром названного Председателем и наделенного «гедонистическим» именем (Вальс-ин-гам – вальс в гаме, вальс среди гама). Его гимн в честь Чумы – кульминация «маленькой трагедии», а идейным средоточием пьесы становятся эти строфы:

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья –

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

Гимн в честь Чумы на поверку оказывается гимном в честь самоценного бытия, разнообразия его форм, сохранения всех его оттенков. И наряду с этим, что намного важнее, – констатацией тотальности гедонизма: даже ситуация, которая «гибелью грозит», приносит «наслажденья», не говоря уже о любой иной, не столь обостренно трагической. Тем самым вскрывается гедонистическая сущность аскетизма. Выясняется, что аскетизм, как и гедонизм, представляет собой метод получения удовольствия, который обеспечивается верой в отсроченное, естественное либо сверхъестественное (трансцендентное), воздаяние, т. е. расчетом на предстоящее получение большего удовольствия за отказ от меньшего.

Осененный этой идеей, Председатель провозглашает ценности гедонизма – «неизъяснимы наслажденья» вероятным залогом бессмертия. Такая точка зрения может рассматриваться как локально и «застенчиво» богоборческая, поскольку Вальсингам пытается выдвинуть неканоническую для христианина концепцию бессмертия (каноническая замешена на ценностях аскетизма). Впрочем, здесь существеннее другое – то, что герой, подобно всем мистикам, считает вечным преходящее – переживания.

Пушкин побуждает сделать вывод: гедонизм и аскетизм проникнуты мистицизмом. Поэтому в противоборстве Председателя и Священника, знаменующем собой апогей конфликта «маленькой трагедии», ни один из них не посягает на мистицизм, что становится явным основанием для единения их позиций. Но имеется и тайное основание, о котором догадался Вальсингам и которого предпочитает не замечать его визави: упомянутая выше гедонистическая сущность аскетизма. Постигнув ее, Вальсингам открыл, что у Священника свой пир во время чумы – наслаждение аскезой. Отсюда страстное отвержение Председателем призывов пастыря к покаянию: «...проклят будь, кто за тобой пойдет!».

Однако с учетом всех обстоятельств диалога идейных противников не кажется странной их терпимость к воззрению друг к друга. В финале Вальсингам говорит умоляющим тоном: «Отец мой, ради бога, // Оставь меня!». И слышит в ответ: «Спаси тебя господь! // Прости, мой сын». Председатель и Священник сохранили свои убеждения и не стали навязывать их противоположной стороне. Итак, разрешение конфликта между гедонизмом и аскетизмом свелось к установлению зыбкого паритета между ними.

Такая развязка заставляет нас вернуться к названию пушкинской пьесы. В нем аскетизма как альтернативы гедонизму нет. Но, очевидно, она была бы излишней: «пируют» бок о бок со смертью все действующие лица пьесы, хотя каждый по-своему. И в этой индивидуализированности (вплоть до полярности) участков спектра удовольствий содержится зерно конфликта между гедонизмом и аскетизмом.

Обращает на себя внимание и еще один момент. В «Пире во время чумы» оба главных антагониста, Вальсингам и Священник, остались живы. Но оба оказываются под угрозой смерти не просто отдаленной, а явственной, находящейся рядом. Тем самым подчеркивается экзистенциальная непрочность, неустойчивость, ненадежность гедонизма и аскетизма как способов существования.

Фраза из заключительной ремарки иносказательно констатирует неизменность образа жизни «нелишних» людей: «Пир продолжается». Однако вслед за тем идут итоговые слова пьесы, в которых звучит слабый намек на положительную альтернативу самоценности бытия: «Председатель сидит, погруженный в глубокую задумчивость». Интуиция гения упорно подсказывает автору «маленькой трагедии» искать выход из гедонистически-аскетического тупика в сфере познания. На этой выразительной ноте заканчивается не только «Пир во время чумы», но и весь цикл.