Не смотря на то, что и другие виды деятельности обладают некоторыми из этих признаков, они считаются легитимными только среди профессий. Так, например, регулирование конкуренции среди врачей предписано законом; все права в этом отношении предоставляются местным медицинским ассоциациям. Те же самые действия, тем не менее, считаются незаконными или даже преступными, если они осуществляются бизнесменами, и считаются вымогательством, наносящим экономический ущерб, если они приводятся действие профсоюзами.

Последним компонентом этой отличительной группы признаков профессий является: (5) ограничение на контрактные обязательства профессионала в отношении его клиента или работодателя. Пациент не может заказать определенный вид лечения своему доктору; преподаватели университетов пользуются академической свободой преподавать так, как они хотят, и, в некоторой степени, то, что они хотят.

Эти черты не всегда присутствуют во всех профессиональных видах деятельности. ВУЗоская квалификация, привилегия монополии и свобода действовать на свое усмотрение, возможно, присущи им всем. Контроль над правом осуществлять практику и корпоративное саморегулирование также широко распространены. Существуют, тем не менее, большие различия в осуществлении этих функций среди различных профессий в пределах одной страны и в рамках одной и той же профессии в различных странах.

Обладание этими признаками само по себе является корпоративной привилегией. В других профессиях подобного рода привилегия была упразднена в большинстве европейских стран между семнадцатым и девятнадцатым веками. Это не значит, что все профессиональные привилегии были с успехом упразднены, или, что существуют равные профессиональные возможности для всех в режиме, который пришел на смену режиму корпоративной привилегии. Монополии и картели были созданы разного рода промышленниками и купцами; бюрократия и профсоюзы ограничили свободный рынок труда. Но ничто из этого не является корпоративной привилегией в средневековом понимании, так как, по крайней мере, в принципе функция контроля над использованием привилегии возлагается на органы, которые не являются частью профессиональной группы. Монополии предоставляются и контролируются правительствами, бюрократические аппараты контролируются небюрократическими органами, такими как предприниматели и парламенты, а профсоюзы пользуются своими привилегиями посредством ведения переговоров и забастовок. Только в профессии право осуществлять контроль над использованием привилегии возлагается на саму профессию. Вопрос, почему эта особая привилегия была предоставлена профессиям, а не другим видам деятельности, задавался и ранее, но предлагаемые объяснения были справедливы только в отношении классических профессий, таких как медицина и право. Далее я предлагаю рассмотреть профессиональную деятельность научного исследования как профессии.²

Корпоративные организации:

академии
Автономные корпоративные научные органы стали центрами научной деятельности в семнадцатом веке, во времена, когда наукой занимались работающие бесплатно любители, и, когда эта корпоративная автономность не имела экономической значимости. Первыми примерами были итальянские академии, но самыми важными считаются Лондонское Королевское Общество и Парижская Академия наук. Они приобрели огромное значение, когда превращение занятия наукой в логически последовательную, общепризнанную интеллектуальную деятельность привело к официально учрежденным институтам, предназначенным для обмена информацией и компетентной оценки научных работ; а до тех пор имели место только неофициальная переписка между отдельными людьми и обычные публикации научных трактатов. Другим фактором появления корпоративных учреждений ученых была необходимость узаконить новый вид деятельности в рамках существующего социального порядка; иначе, научная деятельность могла бы считаться подрывной в отношении традиционных, а именно религиозных институтов.³

Ниспровержение традиционных верований и убеждений является неотъемлемым потенциалом науки, так же как оно является неотъемлемым потенциалом любой деятельности, целью которой является новое открытие или выражение. Само появление современной науки можно было бы интерпретировать как отрицание традиционного видения мира, и, таким образом, оно имело далеко идущие последствия для религии. Более того, это было процессом, окончание которого невозможно было предугадать. Первые «политики науки» считали, что необходимо будет защищать научную деятельность от нападок хранителей традиционных взглядов на космос, и, следовательно, что корпоративные организации, пользующиеся покровительством правительственных органов, были в порядке.

Покровители и защитники науки считали, что опасность можно сдержать; они были уверены, что научный метод является средством отличить истину от заблуждения таким способом, который не был бы разрушительным. В отличие от устных аргументов философов-теоретиков, которые выливались в неразрешимые споры и конфликты, неумолимая логика математических доказательств и экспериментальных опытов приводила к результатам, с которыми рано или поздно все должны были согласиться. Поэтому предоставление науке интеллектуальной автономии не считалось особенно опасным, так как полагалось, что свобода науки ниспровергнуть традицию, если ее надлежащим образом оформить в институты, не противоречила поддержанию социальной ответственности и порядка. Фактически, научный метод рассматривался как наиболее эффективный способ установления такого порядка, более действенный, чем любая теоретическая философская традиция или теологическая доктрина. Поэтому науке предоставили свободу «когнитивного ниспровержения», так как научный метод представлялся саморегулирующимся механизмом, который через свою внутреннюю дисциплину был способен определить границы распространения такого ниспровержения, к которому он в результате приводил, и предотвратить злоупотребление интеллектуальной свободой.

Научный метод не был божественным даром; он был творением человека. Только будучи использованным компетентными людьми и надлежащим образом, научный метод мог сделать выбор между истиной и ложью. В руках некомпетентных или бесчестных этот метод был бесполезным и даже опасным. Если управление наукой находилось бы в некомпетентных руках, человечество подверглось бы опасности «ложного пророчества», которое ниспровергает традицию во зло или, по крайней мере, со скрытыми мотивами. Поэтому считалось необходимым создать какой-то социальный орган для компетентной оценки научных работ, чтобы определить и сохранить границу между обоснованными научными данными, с одной стороны, и заблуждением и ненаукой – с другой. Не сам по себе научный метод, а его надлежащее использование компетентными людьми считалось гарантией эффективного саморегулирования.

Такой социальный механизм требовался не только для защиты обывателей от шарлатанов и интеллектуальных жуликов, но и для защиты ученых и справедливого вознаграждения за их достижения. Так как народ, даже если бы он хотел и ценил науку в целом, обычно ей не интересовался и был неспособен оценить определенный вклад в ее продвижение, ученые были лишены признания и стимула тех, кто имел такую же точку зрения и квалификацию. Отсюда и желание иметь специальный орган, оценки которого были бы научно компетентными и, в то же самое время, принимаемыми и почитаемыми широкой общественностью.⁴

Эти функции осуществлялись академиями, которые, для того чтобы выполнять их эффективно, должны были иметь какое-то официальное положение. Они также должны были быть полностью автономными; иначе они не могли бы верно представлять объективную научную точку зрения, как установленную саморегулирующимися методами эксперимента и математического доказательства.

Первый курс в этом направлении был взят в Англии. Или, чтобы быть более точным, большее признание науки в Англии семнадцатого века было неотъемлемой частью процесса изменения, который в период между 1640 и 1689 годами превратил Англию из традиционного, религиозного общества в плюралистическое и демократическое. Наука служила в это время символом современного, «прогрессивного» знания в противовес знанию, подтвержденному силой традиции.⁵

Поэтому, за исключением краткого периода Реставрации, институциональная демаркация науки от ненауки не была главным вопросом.⁶ Научно более или менее компетентными интеллектуалами предпринимались активные попытки использовать научный метод как модель для решения политических, экономических, моральных и технологических проблем. Тот факт, что многие из этих попыток были квази-научными не воспринимался как представляющий серьезную опасность или для целостности науки, или для порядка общества, возможно, потому что религиозная и политическая однородность уже были разрушены, и стал допускаться довольно широкий диапазон разнообразия. В результате, распространение научного подхода на эти социально чувствительные вещи не вызвало большого опасения. Существовал уже такой большой конфликт, что эти «научные» исследования принимались, потому что они давали возможность смягчения и ослабления конфликта. Саморегулирующиеся механизмы науки не казались очень далеко удаленными от саморегулирующегося рынка, саморегулирующейся политики сдержек и противовесов и терпимости к религиозной и политической ереси. Открытость к критике и инновации были характерны для последней, и то же самое распространялось и на науку.⁷

Во Франции, с другой стороны, наука меньше была в гармонии с превалирующими тенденциями религиозного и политического мышления. Она могла бы быть защищена, только если бы она была бы изолирована, и это было достигнуто путем основания официальной, поддерживаемой правительством академии, которая выполняла задачу сохранения четкой границы между наукой и ненаукой. Открытия считались легитимными. Их можно было свободно опубликовать, когда они совершались в надлежащей области науки, но подвергались цензуре, когда попадали в сферу ненауки.

Лондонское Королевское Общество, напротив, взяло на себя функцию представлять науку общественности и вознаграждать за научные открытия; оно имело меньшее отношение к функции институциональной демаркации науки от ненауки. Королевское Общество никогда не имело власти регулировать работу ученых или официально определять, кто является ученым, а кто нет, что является наукой, а что нет. Его авторитет основывался исключительно на высоких достижениях его членов и на широком признании ученых всей Европы того факта, что оценки и мнение, выносимые коллегами из Королевского Общества являются научно обоснованными и авторитетными.

Парижская Академия наук в значительной степени имела реальный контроль – в отличие от влияния – над научными публикациями и выдачей патентов изобретателям. Членство в ней было не просто общественным признанием превосходства, но и источником дохода, власти и законно гарантированных привилегий. ⁸

Таким образом, Академия наук стала восприниматься скорее как политический орган, призванный регулировать науку, а не как представительный орган саморегулирующегося научного сообщества. Та регулирующая функция – в отличие от представительной – не могла эффективно осуществляться маленькой элитой в течение длительного периода времени. С ростом и расширением научных изысканий, однако, необходимость представлять каждое открытие – и даже каждое изобретение – для вынесения официального решения маленькой группой ученых становилась все более обременительной, неудобной и неэффективной. В результате, превосходство Парижской Академии было недолговечным, в то время как Королевское Общество смогло удерживать свое положение более трех столетий. Последнее никогда не претендовало на то, чтобы быть органом, отдельным от научного сообщества и контролирующим его. Оно играло важную роль в саморегулировании научного сообщества, но оно никогда не требовало какого-либо суверенитета в этом регулировании. Оно никогда не использовало принудительную власть для придания силы тому регулированию. Демаркация науки от ненауки, также как и определение превосходства оставались, в какой-то степени, за научным сообществом в целом.

До конца восемнадцатого века организационные нужды науки удовлетворялись корпоративными органами – то есть академиями – научной элиты, которые руководствовались преобладающими направлениями взглядов научного сообщества. Варьирование между функциями этих корпоративных органов в различных странах зависело от степени общей свободы слова и разногласий в религии, политике и т.д. Там, где не было такой свободы, демаркация науки и ненауки была вопросом большой практической важности. Она придавала науке особенно привлекательный статус, а также защищала ее стандарты от ослабления за счет работы дилетантов. Но с ростом числа ученых и научных работ – отчасти, как результат высокого статуса науки – положение академий стало несоответствующим в глазах самих ученых. На тот момент эти могущественные академии стали препятствием для роста науки. Их формальные привилегии стали неоправданными, привилегиями анахронического класса в глазах тех ученых, кто не обладал ими. Но сопротивление оказывалось только контролированию науки привилегированными центральными академиями. Существование независимых научных обществ продолжалось считаться подходящими рамками для саморегулирования научного сообщества.

Научное достижение на самом высоком уровне считалось работой гения. Гениальность была результатом вдохновения или одержимостью духом, который ведет к успеху, одержимости, чтобы достичь и разгадать основы бытия. Так же как и пророчество, великое научное открытие считалось сделанным экстраординарными личностями, движимыми глубокой внутренней силой. Функции, приличествующие духовному лицу, можно было институционализировать, обучение духовенству можно было институционализировать, но пророчество институционализировать было нельзя, будь то в его подготовке, или совершении. Подобное представление превалировало в отношении великого научного открытия, и только великое открытие имело значение.

Это представление было препятствием для институционализации. В то время как ресурсы и вознаграждение получались учеными, которые делали научную карьеру, гений, которому недоставало официальной квалификации, испытывал затруднения. Особенно трудно было установить шкалу оплаты за творческую деятельность гения. Кто мог решать, сколько платить в месяц, в год за работу с неизвестными, и с точки зрения работодателя, возможно, нежелательными результатами?

Были некоторые причины. Почему ученые, а также их патроны и сторонники чрезвычайно не хотели видеть, как научное исследование становилось занимающим полный рабочий день занятием, для которого претенденты отбирались через формальное обучение и приобретение степени, и которым они занимались постоянно на протяжении всей жизни, пока они работали.

Первая стадия превращения научного исследования в оплачиваемую профессию имела место во Франции между 1780-ми и первыми десятилетиями девятнадцатого века.⁹ Она представляла собой основание относительно большого количества высших учебных заведений для обучения врачей, инженеров и преподавателей средних школ, которые также предусматривали передовые лекции для широкой общественности. В образовательной философии, которая преобладала в этих заведениях, научным предметам предоставлялось заметное место. Утверждалось, что основательное обучение науке является необходимым фундаментом профессиональной практики в инженерном деле и медицине, а также хорошего образования в целом.

Эти заведения должны были нанимать ученых в качестве преподавателей, и таким образом преподавание стало основным источником заработка для большинства ученых. Но это не привело к профессионализации исследования. Новые образовательные учреждения не обучали своих учеников проводить исследования, а их преподаватели принимались на работу, не имея в виду, что они сами будут проводить исследования. Ученые получали зарплату на основании их научных знаний, но им не платили за проведение исследований. Принятие научной роли все еще не было институционализировано; стать ученым все еще было чем-то вроде харизматического процесса. Претендент на звание ученого учился там и тому, где и чему он считал нужным, и работал в качестве подмастерья в чьей-либо лаборатории. Не существовало формального окончания периода обучения и определенной точки начала «научной карьеры». Учеными были те, кого в определенный момент «признавали» учеными.

Такое же понимание того, что было необходимо, для того, чтобы быть ученым преобладало повсюду на Западе, включая Германию. Но в организации высших учебных заведений между Францией и Германией было важное отличие. Германские университеты брали на себя функцию «признания» ученого; и преподавали в них признанные ученые. В то время как во Франции признание не имело правил и определенного места, а происходило спонтанно и без точно установленного порядка,¹⁰ в Германии признание официально сертифицировалось университетом. Оно проходило в соответствии с определенными правилами. Более того, в то время как признанные ученые в обеих странах могли зарабатывать на жизнь, преподавая в высших и средних учебных заведениях (а во Франции и в другом качестве), в Германии профессор университета был также, по определению, признанным ученым. Чего не было во Франции. В Германии профессора назначались на основании их научной квалификации и достижений. Проведение исследований было, по крайней мере, такой же частью их официальных обязанностей, что и преподавание. Таким образом, в Германии возникла профессиональная роль на полный рабочий день, роль профессора университета, чьи профессиональные обязанности совершенно определенно включали проведение исследований. Именно за это ему платили зарплату. Это не было чем-то, что он делал в свободное время параллельно преподаванию, оказанию медицинских услуг или работе хранителем музея или ботанического сада.¹¹

Все это, однако, не означало, что исследование стало считаться постоянным занятием. Все еще оставалось кое-что, специально направленное на то, чтобы сохранить харизматическое качество науки. Лекции, семинары, экзамены и другие предписанные задачи не были достаточным условием, чтобы получить академические должности, которые были единственными признанными и оплачиваемыми должностями в исследовании до конца девятнадцатого века. Человек, претендующий на звание академического ученого, все еще должен был делать вою работу самостоятельно и представлять ее для признания только после ее завершения. Принятие Habilitationsschrift и подтверждение venia legendi - право преподавать в университете – были документами признания, выдаваемыми за оригинальные (и поэтому непредсказуемые) достижения; они не были признанием успешного завершения предписываемого курса обучения по профессиональной деятельности. Право читать лекции в университете было правом признанного ученного. Получатель venia legendi становился Privatdozent; он не получал зарплату, только взносы студентов, которые посещали его лекции. Хотя ожидалось, что он будет проводить исследования, это нигде не было оговорено и он не получал деньги за проведение исследований.

Поэтому университеты считались обучающими академиями и их членам предоставлялись привилегии корпоративной свободы, схожие с привилегиями академий. Термин «академическая свобода» был придуман для этих университетов, чтобы подчеркнуть, что они являются не только образовательными заведениями в обычном смысле слова, но и центрами исследований и преподавания, основанного на предварительных исследованиях.

По ряду причин такой механизм не всегда срабатывал так, как задумывалось, а исследование стало обычным занятием, не смотря на намерения предотвратить такой ход развития событий. Те, кто решил бороться за признание посредством предоставления Habilitationsschrift, делали это в надежде, что, в конце концов, они станут профессорами университета. И так как, было большое количество университетов, Privatdozent вполне могли рассчитывать на назначение. Это в значительной степени варьировалось в разное время и в различных сферах.

Возможность сделать карьеру в исследовательской области, даже если это было доступно только крошечной доле студентов, вело к обеспечению проведения семинаров и лабораторных занятий, там, где студенты действительно обучались проводить исследования. В экспериментальных науках, когда несколько студентов и ассистенты могли работать над экспериментами, основанными на идеях одного человека, к концу девятнадцатого века появились бюрократически организованные институты. В результате этой эволюции университеты выпускали значительное количество более или менее компетентных исследователей, способных делать более или менее оригинальную работу, точно так же, как они выпускали врачей, юристов и т.д. С течением времени Habilitation стал все больше и больше официальной квалификацией, для получения которой нужно было работать шаг за шагом. Звание Privatdozent стал профессиональным званием, как и вторая и высшая учёная степень доктора наук, и прекратило быть характеристикой харизматического признания. Научная работа, как и любая другая квалифицированная работа, стала занятием, где было большое разнообразие талантливых людей и достижений. Ее больше не считали чем-то, что могли делать только харизматические гении. Предположение, что научное открытие было харизматическим деянием, стало откровенно противоречащим самому себе. С одной стороны, оно рассматривало исследование профессиональной прослойки как харизматическое и поэтому не подчиняющееся институциональной организации, хотя в то же самое время студентов обучают проводить исследования. Нелогичность не была усилена тем, что харизматическое качество научной деятельности исчезало; наоборот, оно никогда еще не было таким очевидным. Никогда еще такие великие открытия не делались такими великими учеными. Никто не сомневался в важности признания великих открытий и исследователей в науке или в неизбежности крайне неравного распределения гениев. Нелогичность, которую многие интеллектуалы-наблюдатели стали ощущать, состояла в том, что не все великие исследователи были профессорами, в то время как научное влияние и финансовые ресурсы для исследований были монополизированы профессорами, то есть простыми профессорами или профессорами, имеющими докторскую степень.

Хотя нелогичность была широко признана, средство или лекарство, предназначенное для того, чтобы упразднить чрезмерную академическую привилегию, казалось еще хуже, чем сама болезнь. Без определенного различия, подобного тому, которое существовало между профессорами и другими исследователями, не могло быть четкой институциональной демаркации между действительно инновационной наукой и рутинным исследованием. Устранение такой демаркации считалось таким же угрожающим в Германии девятнадцатого и двадцатого веков, как и при старом режиме (ancient regime) во Франции. В придачу к осознанию статуса, присущего иерархическому обществу, существовало также искреннее беспокойство по поводу необходимости сохранить порядок вещей, требуемый харизматическим характером научного открытия, которому может угрожать стирание линии демаркации между настоящим вкладом в науку и более рутинными достижениями институционально обученных профессионалов, которые были всего лишь компетентными, не более того.

Проблемы, которые возникли во Франции конца восемнадцатого века, соответственно вновь появились в Германии конца девятнадцатого века. Академическая свобода университетов, изначально предназначенных для сохранения свободы всех квалифицированных ученых и студентов и как условие поддержания небюрократического, харизматического характера науки, стала источником бюрократической власти и оскорбительного деления на ранги. Для Privatdozenten и ассистентов, которые считали себя людьми более низкого ранга академической карьерной лестницы и считали полномочия Ordinarien препятствием для своего продвижения наверх, зарплата, исследовательские институты и права самоуправления профессоров были постоянным напоминанием об их зависимом положении и подчинении. Даже если они разделяли мнение о том, что научное открытие является результатом харизматического вдохновения, им не оставалось ничего другого, как считать существующее распределение льгот и вознаграждения за работу препятствием для проявления их собственного харизматического потенциала.

Университеты не потеряли свою особую важность в вопросе «признания» того, кто является ученым. Процедура отбора претендентов на профессорское кресло в ведущих университетах подразумевала вознаграждение за исключительные достижения. Свобода академического преподавателя в его преподавательской деятельности и исследовательской работе плюс постоянное пребывание в должности – вот что представляло собой идеальный образец для исследователей, которые занимались научной деятельностью вне стен академических институтов. Но все же разница между академическим исследованием и другими видами исследования, а также между профессором, имеющим докторскую степень, и профессорами более низкого ранга, уже не считалась такой огромной пропастью. Харизматический статус уже автоматически не приписывался оплачиваемой должности, какому бы рангу она ни соответствовала. Обычно некоторые профессорские должности занимали люди исключительных способностей, но профессорство в Соединенных Штатах стало немногим более, чем просто наиболее высоко оплачиваемая ступень в обычной карьере.

В Англии ситуация стала, в основном, схожей. ¹³ Там степень Ph.D. даже в наши дни не достигла той важности, какую она приобрела в Соединенных Штатах, но и там появилось понятие профессиональной квалификации в науке и членства в профессиональном сообществе. Все научные позиции были открыты, в принципе, для всех квалифицированных ученых (т.е., тех, кто обладал почетной степенью), а все неоплачиваемые позиции были институционально отданы в монополию харизматических в научном плане личностей.

Такое признание профессионализма не привело к отмене демаркационной линии между наукой и ненаукой. Это поддерживалось системой научного признания и вознаграждения, действующей посредством рецензирования публикаций, избрания почетных органов, таких как Королевское Общество, назначение на посты в университетах с наиболее известными факультетами и высказывания неофициального профессионального мнения. В отсутствии институциональных различий, которые отделяли германского профессора от стоящих ниже него по рангу, и, которые были призваны защитить истинную науку от ложной, институты в Великобритании, такие как различные научные ассоциации, академии, общества, советы и журналы, которые распоряжались этой системой распределения должностей и званий от имени научного сообщества и различных его подразделений, приобрели важное значение. Они выполняли функции поддержания условий, в которых харизматический элемент в научном открытии мог действовать без помех в то время, когда исследование становилось в значительной степени институционализированным.

«Профессиональный» характер научной работы был результатом взаимодействия между процессами и представительными организациями научного сообщества, а проведение исследования стало оплачиваемой, квалифицированной карьерой на протяжении всей жизни. Лидерство в каждой области было результатом научной оценки специалистов. Оно в большой степени было сосредоточено в ведущих университетах; оно устанавливало стандарты обучения, квалификации и достижений для профессии. Научное сообщество регулировало научную работу независимо от пользователей-непрофессионалов науки и непрофессиональных работодателей ученых; Однако, пользователи и работодатели тоже оказывали определенной влияние. Все же влияние научного сообщества было чрезвычайно велико. В отличие от влияния пользователей и работодателей, степень которого в разных местах и в разное время варьируется, влияние научного сообщества остается постоянным и неизменным. Более того, пользователи и работодатели оказывают свое влияние на получивших образование ученых, в то время как научное сообщество формирует ученого посредством его обучения и посредством постоянного давления в отношении своих стандартов, надежд и ожиданий. Они определяются учеными-теоретиками, которые пользуясь «академической свободой», подчиняются только механизмам саморегулирования научного сообщества.